В сибирской тайге, в Восточных Саянах, есть поселок Тугач, жители которого с надеждой говорят о ГУЛАГе. Они не сталинисты и не сторонники жесткой власти. Они не хотят повторения Большого террора. Просто в нынешней ситуации спасти их поселок может разве что ГУЛАГ.

Отдельный лагерный пункт​

​Судьба Тугача характерна для многих сибирских деревень. В начале ХХ века по столыпинской реформе в Сибирь поехали переселенцы. Несколько семей основали в Восточных Саянах деревню Капитоново. До середины 30-х годов весь поселок насчитывал менее десяти дворов. Переселенцы гнали деготь. Но все изменилось с приходом Краслага. Население поселка резко выросло до двух с половиной тысяч человек.

– Краслаг – это большая лагерная система на востоке Красноярского края, – рассказывает руководитель красноярского отделения общества "Мемориал" Алексей Бабий. – Эта система сегодня трансформировалась в УФСИН (Управление федеральной службы исполнения наказаний) по Красноярскому краю. Основная задача, которая стояла тогда перед Краслагом, – это заготовка леса, лесоповал. Кроме этого, зэки строили гидролизный завод и железную дорогу. На первых порах более половины заключенных были политическими. Тугачинский отдельный лагерный пункт входил в систему Краслага. В свою очередь ОЛП объединял несколько подкомандировок и лагпунктов. Там, например, была женская зона, где выращивали овощи, была строгая.

– Клин, Мамза, Жедоба, Степановка, Марьин Клин, Самсоновка – все это были лагеря, – вспоминает житель Тугача Арнольд Тягов. – Вокруг нашей деревни были одни зоны.

Более шестидесяти лет прошло с тех пор, как расформировали отдельный лагерный пункт и все подкомандировки, входившие в него. Но люди до сих пор помнят события, связанные с зоной, так, словно были это только вчера.

– Даже фронтовики, на которых я положил сорок лет своей жизни: собирал информацию, создал экспозицию в музее, – даже они дразнили меня, – вспоминает Виктор Оберман, сын и внук трудармейцев, его отца и деда сослали в Сибирь только лишь потому, что по национальности они были немцами. – Помню, один ветеран обзывал меня: фашистенок, фашистенок.

– По формальным статусу немцы с Поволжья не были заключенными, – объясняет Алексей Бабий. – Но на деле всех загребали в "Трудармию". И уже после отбытия трудовой повинности многие из них здесь и остались. Им некуда было ехать. Они не могли вернуться к себе, в Поволжье.

– Мой отец, Леонтьев Константин Иванович, был начальником БУРа, – вспоминает Людмила Миллер, краевед, учитель истории. – БУР – это барак усиленного режима, тюрьма внутри лагеря, куда помещали нарушителей дисциплины. Напротив нашего дома была выкопана землянка, и в ней жил Василий Сметанин. В годы Великой Отечественной войны он попал в плен. И часто ребятишки дразнили его: "Пленник, пленник". Ну, и я вместе с ними подцепилась, кричу: "Пленник, пленник". И вдруг мои ноги оторвались от земли. Это шел с работы папа. Он схватил меня за шкирку и говорит:

– Ты что делаешь! Марш домой.

– Папа, папа, – кричу я ему. – Ты же ведь тоже воевал.

– Воевал.

– Но ведь ты же не пленник, а дядя Вася пленник.

– Ну и что? Тебя там не было. Ты знаешь, сколько раз я был в шаге от того, чтобы попасть в плен. Мне просто повезло. Ты что думаешь, в плену были только трусы и предатели?

В нашем лагере была женщина, колхозница из колхоза "Победа". У нее муж погиб на фронте, и она одна на собаках таскала сено для коровы. И тут приезжает в село военком собирать теплые вещи для фронта и говорит: "Женщины, приносите у кого что есть: варежки, теплые носки, шкуры, что бы пошить унты летчикам". И эта женщина говорит: "У меня ничего нет, но я принесу собачью шкуру". И она зарезала свою большую собаку и принесла ее шкуру. На следующий раз этот военком вновь приезжает. И она ему говорит: "Слушай, почему у тебя на спине шкура моей собаки?" Дело в том, что военком пошил из нее себе доху. Так эту женщину тут же забрали и дали ей десять лет. Когда мама жарила драники, отец говорил брату: "Возьми несколько штук и положил возле входа в ее землянки, но только так, чтобы тебя никто не видел". Если бы узнали, что отец помогает заключенной, его бы тут же выгнали с работы.

– Не все охранники относились к заключенным по-людски, были и сволочи, – рассказывает Лидия Слепец. – Я еще ребенком слышала рассказы одного из таких. Был побег. Охране удалось задержали молодого парня. И когда они его уже поймали, этот самый охранник выстрелил в заключенного, может, в ногу, может, в руку, но так чтобы не насмерть. Выстрелил и спрашивает: "Тебе больно?" – "Очень больно, дядечка". Тогда он в него еще раз стреляет: "Тебе больно?" Потом он еще долго жил в нашем поселке и хвалился этим.

Заключенные в КРАСЛАГе были разные.

– Политические заключенные от уголовников страдали даже больше чем от охраны, – вспоминает Виктор Коновалов, в начале 50-х он работал вольнонаемным на одной из подкомандировок. – Тут ведь кто лес возил – пацаны и зэки. Как-то раз ремонтирую машину. Смотрю, человек с горки идет. У меня почему-то сразу подозрение закралось. Он подходит к заключенным, которые вокруг костра сидели, перекуривали. Вытащил нож и одному в спину засадил.

– Зачем он это сделал?

– Может быть, он в карты человека проиграл, может быть, что-то еще. Тут ведь кто сидел: и суки, и воры, и человек ломом подпоясанный (так называли уголовников, воевавших на фронтах Великой Отечественной) – кого здесь только не было.

– И как вам с ними работалось?

– Прекрасно. Главное, чтобы ты им ничего не был должен. Они ведь как себя ведут. Например, дают тебе деньги на водку и говорят: "Одну бутылку нам привези, одну себе оставь". Отвечаешь им: "Не буду". Тогда они тебе предлагают: "Две себе возьми, одну нам привезешь". Как только ты на это поведешься, все будешь на них работать. А если устоишь – никаких проблем.

Леспромхоз

В 50-е годы прошлого века отдельный лагерный пункт расформировали, на его базе создали леспромхоз. Работать туда пошли как бывшие зэки, так и бывшие охранники.

– С одной стороны от нашего дома жил кинолог, дядя Ваня, он зэков охранял. А с другой стороны жил дядя Леня, отсидел десять лет, – вспоминает бывший председатель Тугачинского сельского совета, Николай Стариков. – Я ни разу не видел, чтобы между ними были какие-то эксцессы. У нас здесь бывших заключенных порядком осталось. Кто-то был без права выезда, кому-то было некуда ехать, кто-то не захотел. Они обзаводились семьями и жили.

В те годы действовало правило "десять по ногам и пять по рогам". Отсидев срока, бывшие зэки получали еще пять лет поражения в правах. С таким "волчьим билетом" было сложно найти хорошую работу.

– Здесь ведь все друг друга знали, – продолжает Николай Стариков. – Никто не стал бы попрекать, мол, ты сидел, значит, ты неблагонадежный. Здесь все понимали, что такое зона. А когда вместо зоны создали леспромхоз, у людей появилась хорошая работа. У нас был свой ОРС (отдел рабочего снабжения). Три ЗИЛа каждый день возили сюда продукты и товары. Хоть люди, бывало, и жаловались на жизнь, но у каждого в холодильнике была колбаса. К нам из райцентра ездили отовариваться.

– Первый муж моей мамы был охранником на зоне в Тугаче, – рассказывает Лидия Слепец. – Когда началась война, его призвали на фронт, и он там погиб. Мать осталась с тремя детьми. Очень тяжело жили. Маме приходилось одной и коровку держать, и сено для нее на руках таскать. Копнить, копны в зарод таскать. А она сама она ростом метр тридцать была. Маленькая.

– А отец мой был водителем. В Казахстане возил председателя сельсовета и председателя колхоза. Их в 1937 году взяли по доносу. Ну, а отец пошел уже прицепом. Вот здесь в Тугаче он и отбывал свой срок – десять лет без права переписки. Папа рассказывал, что были периоды, когда столько людей умирало, что лошадка не справлялась. И гробы делать не успевали. Сколотят гроб, положат в него покойника, и лошадка везет его на кладбище. Там в общую могилу тело переложат, и лошадка с тем же самым гробом за новым покойником возвращается. И так по несколько раз за день: может, десять, а может, и больше эта лошадка курсировала от зоны до кладбища. Порою заключенным так кушать хотелось, что они в корыто к свиньям залазили и какую-то гущу оттуда выгребали. Перед концом заключения отец встретился с матерью. Он к тому моменту уже расконвоированный был. Сначала просто помогал: видит, что женщина одинокая, ей тяжело. А потом, видимо, полюбил. А дети разрешили, сказали: "Мама, пусть дяденька с нами живет, нам легче будет".

– Как они все вместе уживались: и зэки, и охранники?

– Это надо залезть в шкуру заключенного и в шкуру охранника, чтобы понять, почему они не трогали друг друга. Но войны не было. Была обида, что у него отняли десять лет жизни. Разрушили семью. У него ведь в Казахстане остались жена и сын. За все десять лет, пока он сидел, они ни разу к нему не приезжали, не передали ни одной посылки. Уже освободившись, он съездил к ним в Казахстан, но вернулся назад к моей матери. Что уж у них там произошло и почему они к нему не приезжали – я не знаю. Может, боялись. Но жизнь-то все равно оказалась поломанной. Когда во время застолья он вспоминал обо всем этом, то всегда плакал.

– С обеих сторон колючки жизнь не сильно-то отличалась, – рассказывает Алексей Бабий. – Страна находилась в таком состоянии, что, по сути дела, в ГУЛАГе были все. Ты сегодня можешь быть на свободе, а завтра оказаться за решеткой. И, скорее всего, это будет делом случая. Ну, например, у тебя фамилия Бобович, и тут вдруг запускают "польское дело". Сверху спускают план, а на местах начинают брать всех подряд, лишь бы фамилия хоть немного напоминала польскую. И может быть, ты и вовсе не поляк, но это уже никого не интересует. Надо план выполнять. В те годы люди зачастую к арестам относились как стихийному бедствию. Бывают пожары, бывают наводнения, а вот была еще и такая беда – репрессии. Они не связывали свои страдания с конкретными людьми. Они считали, что на них обрушилась некая абстрактная сила, рок. Хотя я знаю случаи, когда бывший зэк возвращался домой, встречал своего следователя и бил его по мордасам. И такое бывало не раз и не два. Но массового характера это не носило.

Специальный дом-интернат

В 90-е годы прошлого века леспромхоз, которые кормил поселок, обанкротили. Не стало работы, люди из Тугача начали уезжать.
– Не будет села, – говорит глава Тугачинского сельского поселения, Павел Кузьмич. – Думаю, еще лет двадцать-тридцать таким темпом отсуществуем, и останутся тут несколько домов. И все. Пенсионеры уходят быстро. У нас нет сотовой связи, нет интернета. Поселок богом забытый. Люди уже и президенту писали. Но пока отовсюду идут одни отписки. У нас очень плохо с водоснабжением. Почти весь поселок без зимних водопроводов. Летом люди сами шланги протягивают. А зимой, как в древние времена, возят на саночках.

– Мы из нашего колодца крысу выловили. И ничего, снова пьем эту воду, – рассказывает Арнольд Тяглов. – Из колодца берем, только чтобы еду приготовить и попить. Больше натаскать сил не хватает. Для хозяйственных нужд воду с капля в бочки собираем. Дождь пройдет, мы этой водой и помоемся, и постираемся. Ни дороги у нас, ни света, ни воды, ничего нет. Люди выживают.

– Меня постоянно судят, – рассказывает глава Тугачинского сельского поселения Павел Кузьмич. – За то, что дороги не делаю, за то, что нет уличного освещения, нет водопровода. Прокуратуру не волнует, что в бюджете поселка на все на это нет деньг. Им главное отчитаться, доложить, что они свою работу выполнили.

– Сейчас никто, даже самый законопослушный человек, не гарантирован от того, чтобы не попасть за решетку, – говорит Алексей Бабий, – Ну, вот, абсолютно никто не гарантирован. Нужно будет правоохранительным органам выполнять план по 282-й статье ("Возбуждение ненависти либо вражды, а также унижение достоинства человека…") и у тебя в посте пятилетней давности найдут какую-нибудь фотографию. Ну, и все. И ты загремел, голубчик. Или могут подкинуть наркотики. Причем люди, которые будут это делать, они не будут к тебе испытывать никаких чувств. Просто им надо выполнять план по раскрываемости. Им нужна отчетность. Сама эта система должна быть разрушена. Пока ее не разрушим, ничего не изменится.

– У нас и сейчас все это продолжается, – говорит Лидия Слепец. – Надо галочку поставить, посадят невинного и сомневаться не станут. Просто, когда отца арестовывали, это носило массовый характер, а сейчас – единичные случаи. Но суть та же. Власти предержащие и те, у кого толстый карман, они безраздельно управляют страной. Они никому не подчиняются. Они алчны. Они любого могут закатать в асфальт, и им ничего за это не будет. Все это понимают, но молчат. Так же, как молчали и тогда. Верхушка дорвалась до власти, до денег, но у них так и не щелкнуло в сознании, что где-то есть села, в которых люди остались без работы по их вине. Они не думаю, как эти люди выживают. Они не хотят этим людям помочь. Вот пока это у власти предержащих это в сознании не щелкнет, ничего в нашей стране не изменится. Нас как богатые называют – "нищеброды". Мы для них – "нищеброды". Мы можем терпеть, терпеть эти оскорбления и не вытерпеть.

– И что тогда?

– Что тогда – классовая борьба начнется.

– И как этого избежать?

– Надо, что бы сверху во всем разобрались.

– То есть нужна сильная власть?

– Нужна сильная власть. Серьезная, сильная власть.

– Но не приведет ли это к повтору репрессий?

– Нет, бросьте. Это совсем другое. Сейчас нужно не нас, нищебродов, репрессировать, а тех, кто страну растащил.

– Люди так до сих пор и не понимают, что же тогда было, – говорит Алексей Бабий. – Они считают, что репрессии были направлены против начальников, против партаппарата. Они считают, что если бы сейчас пришел Сталин, то он бы всех этих чиновников перевесил, перерасстрелял. На самом деле среди репрессированных партийных было не более пяти процентов. Я уж не говорю про начальников, их было еще меньше. А восемьдесят процентов – были крестьяне. И это главный невыученный урок. Я считаю, что наше общество так и не выучило уроки Большого террора и теперь остается на второй срок. Но люди не хотят учить, им скучно. Им интереснее читать о том, как и кого насиловал Берия, какие оргии устраивали партийные боссы. А суть происходящего так и остается непонятой.

Несколько лет назад в Тугаче появилось предприятие, способное обеспечить работой сорок восемь человек. По иронии судьбы в Тугаче вновь появились бывшие заключенные. В поселке открыли специальный дом-интернат. Часть контингента, или, говоря официальным языком, часть получателей социальных услуг – это бывшие сидельцы: пожилые люди или инвалиды, те, кому после освобождения некуда было идти.

– Они живут по понятиям, – рассказывает главный экономист дома-интерната "Саянский", Лариса Маркова. – К нам приходят люди из мест лишения свободы и те, кто плохо ведет себя в других интернатах.

– И каково вам с ними справляться?

– По-разному бывает. Есть нормальные люди, а есть и более агрессивные. Понимать их надо. Куда деваться. У нас другого выбора нет.

– Для поселка это заведение важно?

– Очень! Пока есть дом-интернат, теплится жизнь в поселке. Не будет дома-интерната – и все тут угаснет.

Один из получателей социальных услуг дома-интерната "Саянский" Лю Пен-Сей, китаец по национальности. В общей сложности он отсидел 34 года. По словам Лю Пен-Сея, первый раз на зону он попал именно здесь в Тугаче, причем тогда ему был всего один месяц.

– У нас на родине, в Китае, зверствовали японцы, вот мать с отцом и бежали сюда, – рассказывает Лю Пен-Сей.

– И что с ними случилось, когда они перешли границу?

– Задержали, конечно. Они по-русски разговаривать не умели, а я только плакать научился. Я не знаю, почему меня судьба снова привела сюда, мне ведь скоро уже будет восемьдесят лет. Когда я попал в этот дом-интернат, то вдруг вспомнил слова матери. Она говорила: "Тухач, Тухачи". Вот тогда я и понял, что в первый раз месячным ребенком мать привезла меня именно сюда. Защемили сердце. Словами это не выскажешь.

– У вас есть родные?

– У меня есть сын.

– Почему он вас не заберет?

– Мы с ним последний раз виделись двадцать пять лет назад. Я не хотел, чтобы сыну было стыдно за отца.

– Вы хотели бы его найти?

– Конечно, хотел бы.

– Тогда вы обратитесь к нему.

– Леня, сынок. Я сейчас растерялся, много не скажу. Я не хотел мешать твоей карьере. Надеюсь, что у тебя все хорошо. Но помни, отец ни одного дня не забывал о тебе.

"Совершенно секретно – Тугачинский Краслаг"

Год назад была предпринята еще одна попытка спасти Тугач. На территории поселка решено было создать мемориальный комплекс "Совершенно секретно – Тугачинский Краслаг".

– Когда я первый раз попала в Тугач, знаете, что меня торкнуло? – рассказывает одна из инициаторов проекта, специалист по туризму Елена Козлова. – Одна из жительниц Тугача говорит: "Я помню, мы были маленькие, и когда гнали зэков, весь поселок замирал и стоял только лай собак". У меня волосы встали дыбом. Я домой приехала, спать не могла. Думала, как мне помочь этим женщинам. Я не понимала тогда, что Тугач может быть точкой туристического притяжения. Думала только о том, что надо что-то сделать для поселка, чтобы не потерять эту историю.

В рамках проекта разработали экскурсионные маршруты и открыли постоянно действующие выставки. Экспонаты для них собирали всем поселком.

– У нас здесь растет иван-чай, – рассказывает одна из инициаторов проекта, бывшая глава сельского поселения Тамара Петрова. – Есть рыба, можно организовать рыбалку. В тайге растет шишка, мы делаем варенье из шишки.

– То есть, оттолкнувшись от ГУЛАГа, вы планируете развивать народные промыслы и сбор дикоросов?

– Конечно. Мы думаем о том, что в тайге растет много трав. И белоголовник, и корень левзеи.

– Вы понимаете, что не все вас поддержат, когда вы скажете, что ГУЛАГовскую страницу вы хотите сделать бизнес-проектом?

– Это не бизнес-проект.

– А как спасти село без бизнеса?

– Ну да, я согласна. Это бизнес-проект. Но сегодня по-другому нельзя. Я хочу, чтобы моя родина жила, чтобы здесь развивалась каждая семья, чтобы здесь рождались дети.

– Может быть, поселок хоть немного задышит второй жизнью, – говорит нынешний глава Тугачинского сельского поселения Павел Кузьмич. – Может быть, второй толчок будет дан. Первый был в тридцатые годы прошлого века, когда открыли лагерь. И вот второй – сейчас. По кругу прошло и на свое место вернулось. Может быть, ГУЛАГ вновь что-то хорошее для Тугача сделает.

– Мое мнение, что это неправильный посыл, – говорит Виктор Оберман. – Потому что мемориалы надо делать ради памяти, а не ради ожидания каких-то выгод и иностранных туристов. Я слышал, как глава сельского поселения говорил: "Надеемся, что это позволит нам выжить". Мемориалы делаются не для этого, а для того, чтобы сохранить память.

–​ Но ведь поселок спасти хочется?

– Для того, чтобы спасти поселок, надо открыть лесоперерабатывающее предприятие.

– Это от жителей поселка не зависит.

– Тогда пусть делают то, что задумали. Пусть зубами держаться за свой проект. Прославляют его, рекламируют. И пусть к ним едут. Но мне это не нравится. А правильно это или нет – ну, кто может сказать. Для них на данный момент, может быть, и правильно.

– Мы подходим к этому как к коммерческой идее, – говорит специалист по туризму Елена Козлова. – Мы надеемся, что жители поселка смогут найти себя в рамках этого проекта, смогут предложить туристам что-то еще: рыбалку, поездки на квадроциклах.

– Насколько, с вашей точки зрения, этично привлекать туристов на тему ГУЛАГа?

– Я отвечу. У нас было предложение. Вот, мол, в каком-то там районе на этом деньги делают. Надевают на туристов цепи, садят их в камеры. Я сказала: "Нет. Это не наша тема. Мы не хотим страшилок, мы не хотим развлечений". Мы хотим сохранения истории. Мы хотим, чтобы человек, который выйдет из нашего музея, понимал, что его личностный выбор может повлечь за собой страшные, как и в те годы, последствия. Мы хотим, чтобы человек задумался, что он вообще по жизни делает. Мы хотим, чтобы наш музей заставлял людей включать голову.