Русская деревня на протяжении века становилась жертвой бесконечных экспериментов – от коллективизации до оптимизации. Крестьянство в России планомерно уничтожалось, деревни разорялись, деревенские жители при первой возможности бежали от голода и непосильной работы в город. Или наоборот: власти выселяли их с насиженного места в целях очередных непродуманных преобразований. В итоге с карты России только за последние полвека исчезло более двухсот тысяч деревень. Места, где они были, заросли травой, стали непроходимыми и, казалось бы, всеми забытыми. Но сегодня потомки тех, для кого эти деревни были домом или вынужденным пристанищем, пытаются восстановить память о родных местах и сделать все, чтобы на этом месте появился хотя бы какой-то опознавательный знак, к которому всегда можно будет прийти и вспомнить.
Об исчезнувших русских деревнях и о тех, кто возвращает память, – в очередном фильме Дениса Бевза и Сибирь.Реалии из цикла "Хранители Сибири".
– Когда закрыли нашу деревню и мы вынуждены были переехать в соседнюю, я еще долго приходил на старое место. Тянуло, – вспоминает Александр Фомин, бывший житель исчезнувшей деревни Кайбинка. – Зимой на лыжах, летом приезжал на велосипеде. И не я один. Нас много здесь ребятишек собиралось, все, кто разъехались по окрестным селам. Летом купались, ловили рыбу. Жарили карасиков на костре. Хотя в каждой деревне были свои речушки и озера, и можно было купаться там, но это все не то. Не наше.
– Посреди поселка стояли ели, залезешь на крышу соседнего дома, обхватишь крону руками и скатываешься до самой земли прямо в сугроб, – рассказывает Юрий Трифонов, бывший житель исчезнувшей деревни Карьевка. – В посёлке были спиртопорошковый и дегтярный заводики, бондарное производство: делали бочки, в которых потом солили капусту. До сих пор помню запах дегтя и квашеной капусты. Родную деревню невозможно забыть. Птицы прилетают в старые гнезда, рыбы возвращаются на нерест, звери приходят в свое логово – всех тянет туда, где они когда-то родились. Так и человеку необходимо то место, куда бы он мог вернуться. Только у многих теперь это либо чистое поле, либо глухая тайга.
Сегодня никто не может точно сказать, сколько поселков и деревень исчезло с карт РСФСР – РФ за последние пятьдесят лет. Из-за особенностей советской статистики часть населенных пунктов не учитывалась даже во время переписей населения. Можно назвать только приблизительную цифру – более двухсот тысяч.
По данным переписи 2010 года, в России насчитывалось 153 тысячи сельских населенных пунктов. Из них население 20 тысяч посёлков составляло 0 человек. На самом деле число деревень-призраков еще больше. На официальных сайтах умершие деревни продолжают числиться жилыми.
– В начале 90-х, когда появилось много публикаций на тему умирания российского села, некоторые мои коллеги выступали в жанре плача по деревне, – рассказывает Олег Горбачев, доктор исторических наук, специалист по вопросам миграции. – Переселения людей в города – это абсолютно объективный, неизбежный общемировой процесс. Другое дело, что у нас он приобрел трагичную окраску. Власть очень сильно поспособствовала ускорению этого процесса. Зачастую людей буквально выталкивали из села.
– Расселение деревень – страница нашей истории не менее трагичная, чем коллективизация, – говорит Людмила Мазур, доктор исторических наук, автор работ по истории деревни. – Процесс оптимизации сельских поселений, может быть, и проходил без таких явных жертв, как раскулачивание, но по масштабам влияния на село он был сопоставим. Лишившись своей малой родины, многие так и не смогли найти себя в условиях городской цивилизации. Их судьбы оказались сломанными.
В ХХ веке количество деревень на территории современной Российской Федерации на протяжении нескольких десятилетий росло за счет как вольных, так и невольных поселений. Первые возникали в годы аграрной "столыпинской" реформы и во времена НЭПа. Вторые появлялись в результате раскулачивания и массовых национальных депортаций. Такие поселки назывались "спецпоселениями под комендатурой". В некоторых регионах России, например в Нарымском крае, невольных деревень было больше, чем вольных.
Предков Владимира и Ольги Кривовяз выслали в Сибирь в 1941 году, после того как СССР аннексировал румынскую провинцию Бессарабия, названную у нас Молдавией. Глава семьи Петр (Пинхас) Кривовяз владел в городе Бельцы бакалейным магазином, производил колбасы и джемы. Был обвинен по 58-й статье как "социально опасный элемент". Ничего еще не зная о судьбе своего деда, Владимир тоже стал предпринимателем, он совладелец завода по производству майонеза.
– Мой отец (Илья Кривовяз) до самой смерти не любил говорить на эту тему, – рассказывает Владимир. – Может быть, его мучила совесть, что мать, бабушка и младший брат умерли от голода, а они с сестрой выжили. Мы с дочерью нашли воспоминания женщины, которая жила с ними в одном селе. Она пишет, что семья Кривовязов долго не выходила из дома. Соседи заподозрили неладное, так как случаи смерти от голода были не единичные. Когда односельчане зашли в избушку, все трое уже лежали мертвые. Отец с сестрой в это время ходили по соседним деревням, побирались. Я как-то спросил отца, где похоронены наши предки. У него какая-то злость в глазах появилась. "Вы что, думаете, что их похоронили? Их бросили, как собак, в силосную яму". Мне неудобно было его расспрашивать, он каждый раз злился.
– Но что-то все равно в дедушке пробивалось, – вспоминает Ольга Кривовяз. – Очень странно, что в детстве, играя со мной и с сестрой, он научил нас двум фразам: "ма дук акаса" и "вреау са мананк". Нам этот непонятный набор звуков тогда казался забавным, мы повторяли его за дедушкой, так и выучили. Он не сказал нам, на каком это языке, он не сказал нам, что это значит. Уже став взрослой, изучая румынский язык, я узнала, что первая фраза переводится как "я иду домой", а вторая – "я хочу есть". Дом и пища – это базовые вещи. И зачем-то он передал их нам как некое послание. Может, таким образом он хотел сказать, как тяжело ему было потерять дом и родителей, выжить в тех условиях, не умереть от голода.
– Нас привезли в небольшую сибирскую деревню Князевка, – вспоминает Янис Абеле, в 1949 году его ребенком вместе с семьей выслали из Латвии. – Когда мы приехали, у нас сразу же возник конфликт с местными пацанами. Они дразнились: "Эй, латыш, куда летишь? – Под кровать г… клевать". Среди ссыльных нас было четверо ребят, местных было намного больше. Но все они были настолько истощены голодом, что драться просто не могли. Страшно было смотреть.
– Государство к деревне относилось как к неисчерпаемому источнику ресурсов, – рассказывает историк Олег Горбачев. – Модернизация экономики за счет села – это наша национальная тенденция. Чтобы ни происходило, из деревни в неограниченном количестве изымались ресурсы.
Продразверстка и раскулачивание – это далеко не полный список примеров разграбления села государством. В 30-е годы прошлого века, когда экономике требовалась валюта, зерно экспортировали до тех пор, пока в стране не наступил массовый голод. В относительно благополучные 50-е годы, когда Хрущев решил догнать и обогнать Америку по производству мяса, крестьян вынуждали сдавать скотину. В итоге многие подсобные хозяйства оказались разорены. И таких примеров масса.
– В колхозах зарплат практически не было, по трудодням с крестьянами рассчитывались не деньгами, а натурпродуктами: зерном, овощами, – рассказывает историк Людмила Мазур. – Пенсий тоже не было. Уставы предусматривали, что колхоз мог их выплачивать из своей прибыли. Но до 50-х годов прошлого века государство устанавливало такие закупочные цены, что прибыли были нулевыми. Сельчане выживали за счет своих подсобных хозяйств, которые были обложены сельскохозяйственным налогом. Уровень жизни на селе был крайне низким, на порядок ниже, чем в городе.
– Маме по трудодням давали хлебушек, 300 грамм, – вспоминает Лидия Васильевна Портная, – Я к концу зимы от голода уже вся опухла, колодкой лежала. Но пришла весна, мы всю траву вокруг дома подъели, так вот и выжила. С десяти лет работала в колхозе. Мне давали 100 грамм муки. Мы из нее баланду делали. В школу, в первый класс, пошла в девять лет, когда надо уже было в третий класс идти. Пошла босиком. Прибегу, мне учительница свои носочки даст, я уроки отсижу, ноги согрею, и бегу обратно домой по снегу босиком.
– Постоянно ходили по дворам и переписывали, у кого какая скотина, – вспоминает Лидия Белкина, житель поселка Тогур. – У нас была корова и маленькая телочка, которая недавно родилась. Телочку взяли и записали как взрослую корову. А это означало, что надо платить двойной налог. Наша семья и так еле-еле концы с концами сводила. Как моя мама только ни упрашивала председателя сельского совета, как только она перед ним ни унижалась. Все бесполезно. Измывались над людьми, как хотели.
– В 1949 году я работал в колхозе трактористом. Пришел как-то мой друг и попросил дать ему пол-литра керосина: электричества в домах тогда не было, освещались керосинками. Я стал наливать, а тут бригадир тракторного отряда на коне прискакал. Накричал на меня, мол, государственную собственность разбазариваешь. Ну, поорал и ладно. Так нет же, утром на планёрке этот бригадир возьми да и сунь свой язык куда не надо. Мол, так и так, Ханевич народу керосин сливает. Оперуполномоченный его услышал. Через пару недель приехал выездной суд, по-быстрому тяп-ляп, вынесли приговор: семь лет за пол-литра керосина. Так веришь ли, нет, браток, но я даже был рад, что мне срок дали. Я хоть смог вырваться из этого колхоза. Знаешь, что тут тогда творилось? Беспредел. День и ночь давили нас непосильной работой. Люди с голоду пухли, траву ели. И никуда ты не денешься. Паспортов-то у нас не было. А на зоне и работа не такая тяжелая была – мы ОбьГЭС строили, и кормили три раза в день. И даже деньгами платили.
(Из воспоминаний Антона Ханевича, жителя села Белосток)
– В четырнадцать лет отец научился управляться с лошадью, – рассказывает Владимир Кривовяз. – В колхозе он пахал до самых морозов. Рассказывал, что в ноябре ходил босиком за плугом по мерзлой земле. Зимой его откомандировали возить лес в леспромхоз. Там он понял, что это его шанс выжить. Он увидел, что на лесоучастке к нему относятся по-человечески, что там платят какие-то деньги, а в колхозе – рабский труд, там просто заморят работой. Отец убегал в леспромхоз четыре раза. За каждый такой побег его могли арестовать и посадить в тюрьму. И однажды его даже задержал оперуполномоченный, но пожалел и отпустил. И только в пятый раз отца оставили на лесоучастке. Он все схватывал на лету. Работал бракёром леса (определял сорт, качество пиломатериала), потом подучился на десятника. Его заприметили, он смог закрепиться в леспромхозе.
– Главная причина первой волны сельской миграции – низкий уровень жизни. В городе было на порядок легче, – рассказывает Людмила Мазур. – В 50-е годы для власти стало очевидным, что бегство приобретает все большие и большие масштабы. Административные рычаги, в том числе и отсутствие паспортов у крестьян, не могли уже сдерживать этот поток. Люди научились обходить запреты. Парни не возвращались из армии. Мужчины по оргнабору устраивались на различные стройки, фабрики и заводы. Девушки ехали в город работать нянечками и домработницами, прописывались на жилплощади своих работодателей и получали возможность остаться в городе. Была и нелегальная миграция.
– Советская травма, полученная крестьянством, оказалась очень сильной, – говорит Олег Горбачев. – Родители для своих детей уже не видели будущего на селе. Если старшее поколение еще держало свое хозяйство, то детей пытались пристроить в город. "Поросенка выращу, продам, чтобы ребенок смог уехать. Нечего ему тут, в деревне, делать".
– До сих пор одно из психологических отличий сельских жителей от городских заключается в следующем, – рассказывает Владимир Черкашин, бывший житель села Комсомольск, несколько лет назад переехавший в город Томск. – Спросишь человека в деревне: "Тебя все устраивает?" – "Да". "Тебе нравится здесь жить?" – "Да". "Тебе хватает на жизнь пенсии в 13 тысяч?" – "Да, хватает". Но при этом своих детей и внуков они всеми правдами и неправдами пытаются выпихнуть в город и пристроить там.
Чтобы остановить миграцию из села, продолжали действовать административные барьеры. Только в 1974 году все крестьяне смогли получить паспорта. Менее полувека назад в России все еще сохранялось крепостное право. Одновременно с карательными мерами государство предприняло попытку поднять уровень жизни сельчан.
– Считалось, что одна из основных причин бегства людей из деревни – это неблагоустроенный быт, – говорит Людмила Мазур. – Думали, что если создать сельским жителям условия, близкие к городским, – провести водопровод, канализацию, построить благоустроенные кирпичные дома, то люди останутся на селе. Сегодня мы можем говорить об утопичности этой идеи. Но в конце 50-х она была популярной.
В 1959 году прошел пленум ЦК КПСС, посвященный дальнейшему развитию сельского хозяйства.
– Началась программа преобразования села, – продолжает Людмила Мазур. – С одной стороны, были поставлены благие цели: строительство в сельской местности благоустроенного жилья, клубов, школ, библиотек... С другой стороны, действовали экономические ограничения: невозможно было благоустроить все деревни, у государства не было таких средств. Поэтому решено было строить только там, где были перспективы дальнейшего развития, например, в поселках, где живет не менее тысячи человек, или в административных центрах. Начали разрабатываться схемы районной планировки: делить деревни на перспективные и неперспективные. Парадокс заключался в том, что эти проекты базировались не на решениях чиновников, а на рекомендациях ученых. Серьезные научные институты работали над этой программой. Но не было главного, не было диалога с самими сельскими жителями. Их мнение не учитывалось. То, что предлагалось, – это был взгляд горожанина на нужды сельского жителя, механистический перенос городского образа жизни в сельскую местность. Такой подход был не только неэффективен, но и вреден.
– Здесь еще действовала идеологическая установка, – говорит Олег Горбачев, – крестьянство, разумеется, рассматривалось как союзник рабочего класса, но какой-то подозрительный союзник. И по возможности желательно было от него как-нибудь избавиться. Сближение образа жизни в городе и деревне – это еще и попытка переделать непонятное крестьянство в понятный рабочий класс. На это была нацелена и совхозизация. Вместо колхозов создавались госпредприятия – совхозы. Работники совхозов уже не были крестьянами, они имели статус сельскохозяйственных рабочих. Получали фиксированную заработную плату вне зависимости от прибыли своего предприятия. Руководители не выбирались, а назначались.
Процесс сселения из неперспективных деревень в перспективные растянулся на десятилетия. Планы по капитальному строительству на селе не выдерживались. Но школы, магазины, фельдшерско-акушерские пункты в неперспективных посёлках все равно закрывались.
– Мой тесть, фронтовик, никуда не хотел уезжать, – рассказывает краевед Александр Сербушко, – но в его родной деревне Корга закрыли колхоз, не стало работы. Они переехали в соседнее село Севостьяново, но и там вскоре закрыли школу и магазин. Понимаете, люди не хотели уезжать с разбегу. Но не стало работы, негде было учить детей – плакали и уезжали. Когда я бываю на местах этих умерших поселков, тоска меня давит. Ведь когда-то здесь жили, любили друг друга, веселились, рождались, а потом по чьей-то воле взяли и прикрыли деревни.
Деревню Березовка "закрыли" в конце 60-х годов прошлого века. Место, где стояло село, перепахали под поля. Сейчас и эти поля брошены, заросли бурьяном.
– Деревня дружная была, – вспоминает Сергей Михайлин, бывший житель Березовки. – Мать у меня поваром работала. Готовила прямо у нас во дворе. Люди с полей приезжали, всей бригадой к нам домой, и обедали. Потом – снова на поля. В 1969 году закрыли школу и магазин, людям некуда было деваться, вот они и стали разъезжаться, а мы здесь прожили еще до 1972 года, отец все не хотел уезжать. Здесь уже людей не было, света не было.
– Деревня наша небольшая была, все друг друга знали, –рассказывает Сергей Браневский. – Идешь по улице и со всеми раскланиваешься: "Здравствуй, кум, здравствуй, сват". Наша бабушка как-то в Ташкент поехала, заходит в автобус и по привычке со всеми начинает здороваться: "Здравствуй кума, здравствуй сватья".
– Прикрыли не только нашу Березовку, тут вокруг много было деревень, – вспоминает Валерий Данилов, – все позакрывали. Хотели в поселке Ягодном создавать крупное предприятие. Думали, прикроем школы, магазины, и люди поедут в Ягодное, будут там жить и работать. Но ничего не вышло. В Ягодное две-три семьи перебрались, а остальные все поразъехались кто куда. Планировали создавать крупные предприятия, поднимать сельское хозяйство, но не получилось. Я считаю, это была ошибка, и очень грубая ошибка. Сами видите, сейчас все поля позаросли бурьяном, а когда-то наши родители возделывали здесь каждый клочок.
– Одно время меня заставляли эти заросшие земли передавать лесному фонду, – рассказывает Геннадий Баранов, бывший житель Березовки, нынешний глава Ягодинского сельского поселения. – По весне у нас случаются пожары: горят трава и кустарник. Тушить приходится своими силами. Поэтому и предлагали передать земли лесному фонду, пусть они тушат. Но я отказался. Наши предки вручную корчевали здесь лес, распахивали поля. А мы сегодня, в век "джондиров" и "топлайнеров" (марки современной сельхозтехники. – С.Р.), все это забрасываем. Я верю, что все это еще понадобится.
– Прививка городского образа жизни не удалась. На деле все оказалось сложнее, – рассказывает Людмила Мазур. – Для сельского жителя важными были не только удобства, но и другие факторы: свой дом, родственники, соседи. Сельский образ жизни – это такая категория, которая может перевешивать многие экономические соображения: мне нравится жить в деревне, потому что меня окружают люди, с которыми я прожил всю жизнь, потому что у меня свое хозяйство, потому что здесь, на кладбище, лежат мои предки и так далее. Нужно было не ломать традиции, а встраивать их в новую систему. А как это делать, власти не знали. Когда люди из неперспективных деревень оставляли свои дома, продавали скотину, их на селе уже ничего не удерживало, все якоря были сорваны. На центральной усадьбе в лучшем случае оставалась четверть, а остальные ехали дальше в город.
– Долгое время масштаб проблемы не осознавался, – рассказывает Олег Горбачев. – Первые проблески понимания появились по результатам переписи населения в 1970 году, когда стали видны реальные потоки миграции. Но авторитет научной группы, которая разрабатывала концепцию неперспективных деревень, был настолько велик, что программа продолжала действовать. И лишь к середине 70-х пришлось признать, что происходит что-то совсем не то, на что рассчитывали. Начали предпринимать меры поддержки подсобных хозяйств, но все это уже было в пустоту. Люди нацелились в город. Многие сельчане перестали быть носителями крестьянского сознания.
Программа перестройки села была рассчитана до 2000 года. Если бы ее удалось реализовать, сегодня у нас было бы еще меньше деревень. Но планы по сселению оказались выполнены лишь на 40%. За годы реформ 1960–70-х гг. с карты РСФСР исчезли более ста сорока тысяч населенных пунктов.
От многих деревень сегодня не осталось ничего. Нет обозначений на современных картах, отсутствует информация в интернете. Не сохранилось ни фундаментов, ни даже ям от погребов. Становится все сложнее находить места, где когда-то были поселения. Но каждый год в глухой тайге, посреди заросших полей появляются новые памятные знаки – это народные мемориалы умершим деревням.
– Мне хотелось оказаться в этих местах и попытаться увидеть их глазами бабушки и дедушки, – делится своими ощущениями Ольга Кривовяз. – Прикоснуться к этой природе. Побывать там, где лежат наши предки, чьи могилы не сохранились. Как будто бы повстречаться с родственниками, которых я не знаю, но которых каким-то образом я тоже люблю. Для меня было важно воссоединиться со своей семьей и таким образом тоже.
– Раньше я считал, что, может быть, и не надо искать места этих исчезнувших деревень, – вспоминает Владимир Кривовяз, – и отец в свое время говорил: "Зачем вам это нужно?". Но со временем возникла потребность приехать сюда, почувствовать свою причастность к этому месту. Если бы я не сделал этого, в моей жизни была бы какая-то незавершенность. Словно я чего-то не разглядел, не расслышал, недосказал, не прошелся по тем тропинкам, по которым ходили родные мне люди. Для меня все эти места – уже не миф какой-то, а реальность. Я буду рассказывать о них своим внукам, показывать фотографии. Может быть, кто-то из них тоже приедет сюда или просто найдет это место на карте в интернете. И пусть наши таблички мало кто увидит. Но мы застолбили эти места, они уже не потеряны. Завтра уйдут последние свидетели, и никто не вспомнит, где были наши деревни.
– Проект по установке табличек родился из разговоров на кухне, – рассказывает Владимир Черкашин, – люди общаются, общаются и в определенный момент начинают вспоминать свое детство в деревне, рассказывать, как они с отцом куда-то ездили, как дед их чему-то учил. Я раньше думал, что ностальгия по прошлому – это прерогатива старшего поколения, что это у них глубоко в душе заложено. Но потом заметил, что и мои сверстники (мне 26 лет) постоянно с теплотой вспоминают свое деревенское детство. Хотя еще недавно многие вещи им не нравились: они не любили работать в огороде, ездить на покос – но сейчас говорят обо всем этом с ностальгией. Причем это касается не только ребят, родившихся и выросших в сельской местности, но и городских, тех, кого на лето или даже на несколько дней привозили к бабушке и дедушке в деревню. Я сам сельский житель, но уже несколько лет живу в городе, и меня очень сильно тянет домой на родину. Все, что окружало меня с детства, было сделано руками моего отца. Мне там было комфортно. Я считаю, что по мере того, как уходит деревенский быт, в мире становится меньше человечности.
– Боюсь показаться циничным, – говорит Яков Яковлев, историк, бывший житель деревни Тогур, – но мы опоэтизировали наше отношение к деревням: "Ах, под крышей дома моего". Здесь дело в инстинктах. У меня в скворечник прилетают одни и те же скворцы, потому что когда-то они уже вывели там своих птенцов. Медведица приходит рожать второго медвежонка в ту же берлогу, в которой родила первого. Наша тяга к нашим брошенным населенным пунктам определяется вот этим самым инстинктом самосохранения: мы здесь выжили, нам здесь было хорошо, и поэтому мы сюда стремимся.
– В 80-е годы предпринимались попытки изменить подход к переустройству деревень, – рассказывает Людмила Мазур. – В частности реализовывалась идея коттеджного строительства с сохранением приусадебного хозяйства. Но наступили 90-е годы, и все отошло на второй план, а на первый – вышли рыночные реформы. Рынок же только усугубил ситуацию: разорялись совхозы, колхозы, работы не стало даже там, где она еще была. Деревни стали умирать еще быстрее.
С началом перестройки, по официальным данным, в Российской Федерации умерло более 20 тысяч деревень. Еще 20 тысяч превратились в деревни-призраки, в которых никто не живет.
– В 2003 году здесь еще жили люди, – рассказывает Анна Осипова, – работал магазинчик, был ФАП (фельдшерско-акушерский пункт). А в 2007 году оставались четыре человека. После этого я еще пять лет здесь продержалась. У меня были овцы, курочки, коровка. Электричество обрубили, я от аккумулятора запитала себе движочек. Летом дороги не было, был только зимник. Приезжали охотники, рыбаки. Я еще как-то даже умудрялась продавать молоко и мясо. Конечно, понимала, что никаких вариантов у меня здесь нет. Поэтому приобрела дом в Пудино (поселок, расположенный в 70 км от Осипово). Но и сейчас я постоянно сюда приезжаю. Осипово – мой дом. Дело в том, что я очень рано, в четырнадцать лет, потеряла маму. С отцом отношения не сложились. Мне пришлось самой вести все хозяйство: белить, стирать, готовить на младших. Оборвалось мое детство, началась взрослая жизнь. И вот сейчас я тянусь туда, где мне было хорошо, я тянусь в свое детство. Бывает, что во снах мы возвращаемся в детство, вот так и я каждый раз возвращаюсь сюда. Я знаю здесь все: каждую тропку, каждое дерево. Я чувствую себя здесь защищенной. Одна, в глухой тайге, вдалеке от человеческого жилья я все равно ощущаю себя защищённой. Я здесь счастлива.
– Деревни будут умирать и дальше, – говорит Олег Горбачев, – другое дело, что сейчас масштабы изменились. Развиваются города – миллионники. Остальные населенные пункты, в том числе и малые города, имеют все шансы попасть в категорию неперспективных. Пылесос Москва-Питер работает на полную мощность, высасывая население уже и из областных центров. Мы теряем страну. Сейчас мы не понимаем, что нам делать не только с отдаленными районами за полярным кругом, но и с центральной Россией. Территория есть, но она зарастает бурьяном.
– Традиционная деревня уходит в прошлое, – рассказывает Лидия Мазур, - на смену приходят коттеджные поселки, в которых городские жители приобретают себе жилье. На первый план выходит рекреационная функция деревни, сельское хозяйство уже не актуально, оно тоже стягивается в зону влияния больших городов, становится прерогативой крупных агрохолдингов. Поселки, находящиеся в 50-километровой зоне от крупного города, имеют все перспективы для развития. На расстоянии 50–100 километров уже идет вымывание населения. Но это все еще зона освоения сел городским населением. Отдаленные деревни, отрезанные от городской цивилизации, ставятся в ситуацию вымирания. Выжить они могут только за счет собственных производств: лесозаготовок, торфяных разработок и т.д.
Деревня Тайное по всем параметрам попадает в категорию умирающих поселений: официально прописаны два человека, нет электричества, нет водопровода… Однако за последние несколько лет здесь появилось семь новых домов. Это базы рыбаков и охотников, которые приезжают сюда на все лето.
– Есть люди, которые хотят жить и работать на своей земле, – рассказывает историк Яков Яковлев, – и не из-за каких-то там душевных порывов, мол, у меня крестьянские корни. Нет. Они хотят кормить своих детей нормальными, натуральными продуктами, а не теми непонятными овощами и фруктами, что продаются в супермаркетах. Если бы государство помогло решить проблемы с коммуникациями – восстановило электроснабжение, следило за дорогами, подвело газ, желающих работать на земле стало бы больше. Но государству этого не надо, а сами люди не осилят.
– Обидно, что мы постоянно упускаем имеющиеся у нас возможности, – рассуждает Владимир Кривовяз. – Некоторые деревни можно было сохранить. Люди не хотели оттуда уезжать. Они бы и сейчас там жили, если бы им не обрубили электричество, если бы поддерживали дороги в нормальном состоянии. Почему-то в других странах даже самые маленькие неперспективные поселения сохраняют. А нам все невыгодно, за что ни возьмемся, все оказывается экономически нецелесообразным.
